«Розовая горилла» и другие рассказы - Роман Кветный
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но тут произошло то, что случается только в снах или в плохих дешевых кинофильмах, нельзя сказать, что Здоровый чувствовал приближение этой минуты, ждал ее, что внутренний голос шептал ему: «Вот он – миг удачи!» Нет, ничего этого не было. Когда он в очередной раз открыл карты, то не ждал увидеть там ничего хорошего. Мысли его уже были заняты другими и малоприятными вещами: он думал, что придется продавать швейцарские часы и кое-что из марок, но тут… взгляд его упал на карты и он сразу понял, что пришла игра. Он даже не видел конкретно какие у него карты, а схватывал всю картину в целом.
– Раз! – сказал он твердо, уверенно и посмотрел в скрытые за темными стеклами глаза Эдика, который полулежал в кресле и покачивал ногой, обутой в тупоносый финский туфель на высоком каблуке. Эдик ухмыльнулся своей нагловатой, кривой улыбкой и тихо, так что все скорее поняли, чем услышали, сказал:
– Я играю мизер.
Окончание фразы потонуло в крике, который, не глядя в карты, издал Здоровый:
– Девять!
У Полтинника начало дергаться ухо, он отвернулся, чтобы скрыть слезы, без которых не мог смотреть, как делят его, как он любил выражаться, «с таким трудом заработанные деньги».
Филимон открыл прикуп. В нем опять чувствовалась рука мастера: туз пик, король треф. Лишь теперь Здоровый внимательно рассмотрел карту. Он не поверил своим глазам, ему показалось, что он спит или бредит. Он зажмурился, покрутил головой, открыл глаза и снова принялся внимательно рассматривать карты. Но ошибки быть не могло. На руках у него лежало то, что он сам за десять лет, проведенных за карточным столом, видел впервые, но о чем ему рассказывали старые седые преферансисты, его даже знакомили с человеком, который много лет проплавал моряком, и однажды, в Греции, видел Это. На руках у Здорового лежал преферанс: туз, король, дама в четырех мастях.
Он бросил карты на стол, уронил голову на свои мощные бицепсы и громко заплакал от счастья. В углу, под кроватью, тихонько скулил Полтинник, а в кресле ссутулившись сидел поседевший Эдик, который сразу осунулся, постарел и потерял всю свою элегантность и легкость.
Здоровый встал, вынул носовой платок, громко высморкался, вытер глаза и сказал:
– Прошу вас, господа.
В это время Филимон уже выводил на листе бумаги четырехзначные цифры.
Эдик стал постепенно раздеваться, вытаскивая из многочисленных карманов смятые червонцы и четвертаки. Полтинник, надо отдать ему должное, с достоинством поднес конвертик с пачкой новеньких, хрустящих сторублевок и неуверенной шаркающей походкой ушел в туалет, где сразу спустил воду.
В общем, из номера «люкс» Здоровый вышел с оттопыренным левым внутренним карманом в сопровождении Филимона, услужливо открывшему ему дверь и несшего его дипломат, в котором лежали финские туфли на высоком каблуке фирмы «Топмэн», джинсовый костюм «Рой-Роджерс» и темные очки в золотой оправе.
Глава III. Я люблю тебя
Кровь чтоб в жилах не остыла,
Чтоб играла в жилах кровь,
Чтобы жизнь не опостыла,
Ты поверь, что есть любовь.
Но любовь не рюмка влаги,
Но любовь не сладкий мед,
Ты глотни из горькой фляги,
Где любовь огонь и лед…
Человек – странное существо, он обладает удивительной способностью думать о вещах, совершенно не зависящих от тех, о которых в данный момент говорит. В народе это называют: думает одно, а говорит другое. Распознать такого человека могут только мудрецы, то есть люди, умудренные жизненным опытом. Света же, слушавшая Бабникова, обладавшего описанной выше способностью, жизненного опыта не имела и на его слова:
– Я люблю тебя, – сказав на одном дыхании слова и ничуть не покраснев, скромно опустила глаза на валявшуюся под ногами опустевшую бутылку из-под «Алиготэ», которую сама принесла полчаса тому назад.
Возле бутылки стоял стакан, тоже пустой. Его Бабников держал для гостей, сам он пил из стакана только при родителях, живших сейчас в другом городе. Отец Бабникова – человек военный, получив приказ, ответил: «Есть!» – и уехал, забрав жену и оставив Бабникову собственную машину и квартиру. Родители, беспредельно любившие своего единственного сына, любили также свои полированные гарнитуры, правда не беспредельно, но достаточно для того, чтобы увезти их с собой, после чего, войдя в одну из двух имеющихся в квартире комнат, можно было увидеть пол, потолок и четыре стены, при этом ни один предмет не препятствовал их созерцанию. В другой комнате имелся стол со стулом. Бабникову, подрабатывавшему на студентах-старшекурсниках технических вузов, они бывали иногда нужны, так как писать курсовые работы и чертить на столе было значительно удобнее, чем на полу. Кроме того, он твердо знал, что каждая вещь должна соответствовать своему назначению, поэтому в книжном шкафу стояли книги, магнитофон играл, а на имевшемся в комнате диване, он спал. Впрочем, сейчас он на нем сидит и тушит сигарету в пепельнице, представляющей собой глубокую общепитовскую тарелку, до верха наполненную окурками.
Он посмотрел на свои ноги: обыкновенные мужские ноги с отмороженным в горах большим пальцем; скользнул взглядом немного вправо: опрокинутая бутылка, пустой стакан; еще правее: что это? Какие-то розовенькие пальчики. «Это ноги Светы», – догадался Бабников и медленно провел взглядом вверх до того места, где они переходили в широкие и вместе с тем изящные бедра. Но именно здесь его ожидала первая неудача: дальше они скрывались под куском материи, которая не становилась прозрачней, как он не напрягал свой взор. Вконец отчаявшись, он перевел взгляд на лицо своей гостьи и повторил слова признания, которые на сей раз прозвучали более в вопросительном смысле:
– Я люблю тебя?
Света опять промолчала. Девушка должна быть скромной. Это знают даже в первом классе школы кокетства, а Света была давно уже не школьница.
Бабников, мало понимающий в женской логике, но твердо знающий свое дело, переставил пепельницу с дивана на пол и пододвинулся к гостье вплотную. Колени их трогательно соприкоснулись. Девушка содрогнулась (второй класс школы кокетства), глаза ее по-прежнему были опущены, ни один звук не слетел с прелестно очерченных губ. Бабников, истолковывавший молчание не в буквальном смысле, а согласно пословице: молчание – знак согласия, решил, что и она не против, чтобы он ее любил, поэтому, не опустошая более свой и без того скудный лексикон, запустил левую руку по локоть в волосы Светы и своими шершавыми губами коснулся спелой вишни – ее губ. Во время долгого поцелуя он расстегнул все пуговицы на ее платье и нежно перевел ее из вертикального положения в горизонтальное. Старый, видавший виды диван протяжно заскрипел. Ах, если б он мог говорить… Впрочем, если б он мог говорить, Бабников уже давно
